Уэс не желал останавливаться на достигнутом; вдобавок к микрофонам он собирался установить и телекамеры. Сперва звук, потом изображение. Скоро, сказал он, в каждой комнате будет камера, сеть на двадцать цветных каналов, там будет все, от подвала до вида окрестностей с крыши.

Я устало опустился на верхнюю ступеньку веранды. Уэс вернул мне косяк. Я смотрел в темноту. Где-то внизу с грохотом разбивались невидимые волны.

– Нам нужно побольше света, – сказал я. – Здесь, – сказал я, – слишком много темноты. А нужно, чтобы было много света.

– Ты хочешь побольше света? – Что-то в этом вопросе заставило меня с подозрением оглянуться. – Сейчас устроим. – Уэс поднял голову, словно принюхиваясь к соленому запаху и вслушиваясь в мерный рокот волн, а затем вскочил и направился в сторону моря. – Пошли.

У низкой, почти терявшейся в темноте стенки, отделявшей поросший травою двор от скалистого берега, Уэс повернулся и сказал:

– Посиди немного. Смотри вон туда.

Я ничего не видел и даже не очень понимал, куда он указывает, вроде бы – куда-то в сторону скал.

– Я сейчас, – сказал Уэс. – Подождешь?

– Подожду.

Я уселся на холодную каменную стенку и с минуту наблюдал, как его смутная тень пробирается назад, к дому, а затем повернулся и начал вглядываться в море, пытаясь увидеть хоть что-нибудь, кроме кромешной, чернильной тьмы. Через какое-то время я начал смутно различать белую пену прибоя, которая накатывалась из безбрежной ночи на камни и снова убегала в где-то там существующий океан.

Затем что-то загудело, тьма рассеялась, я увидел бурые, неправдоподобно яркие скалы и ослепительно белую, словно светящуюся собственным светом пену.

Это случилось снова и снова; установленные на высоких студийных штативах стробы рвали темноту потоками дробного, как пулеметная очередь, света, они рубили пенное море на ломти, на одиночные, гравюрной четкости кадры, прослоенные звенящим, почти осязаемым мраком.

Волны катились толчками, бесконечной последовательностью стоп-кадров, на рваной кромке скал они взрывались неподвижными фонтанами брызг, брызги возвращались к породившему их морю, а в бешено пульсирующем свете уже вставал новый бурун.

Не знаю уж, сколько я стоял, окаменев от изумления, а затем чуть перевел взгляд, чтобы рассмотреть, какую часть залива освещают стробы, и увидел Дейва Балфура; Дейв бежал по краю скал, придерживая руками спадающие джинсы, еще секунда, и он растворился в тени.

И там, в этой тени, на одно мгновение, на одну вспышку стробоскопического света, мелькнули лицо, шея и плечи Инес.

– Кой хрен, могла бы хоть сказать мне что-нибудь, – пробормотал я, ошалело встряхнув головой. Светопредставление продолжалось. Косяк догорел и обжег мне пальцы. По травянистому склону спускался от уха до уха довольный Уэс.

– Ну как?

– Впечатляет, – сказал я, слезая со стены и направляясь ему навстречу. – Весьма впечатляет. – Я щелчком направил окурок в бездонное небо; освещенный стробами, он описал пунктирную параболу, ни дать ни взять эпизод из кислотного трипа. – Ты там Джасмин не видел?

Глава 9

Я понюхал пальцы, от них все еще пахло резиной, лубрикантом, или чем уж там гондоны пахнут. Бетти не всегда проявляла такую сверхосторожность и только год назад – когда страшные истории про СПИД пошли плодиться быстрее того долбаного вируса – стала применять эту мерзость. Вчера я старательно помыл руки, но от них как воняло, так и воняло. Меня беспокоило, а вдруг кто-нибудь шибко унюшливый унюхает этот запах.

Я лежал в кровати; опять дождливая суббота, в Глазго всегда так. Снег и град вперемешку с дождем, а в антрактах скучное, сплошь в рваных облаках, небо. Рик Тамбер грозился прибыть к завтраку. Я снова подумал насчет смотаться из города, но не мог придумать – куда.

В Эдинбург? Я не был там уже год с лишком, а ведь место хорошее. А может, мне удастся заказать номер в какой-нибудь авиморской [46] гостинице и справить там жуть как веселое, а повезет – так и снежное Рождество. Вот только мне этого совсем не хотелось. У меня очень старомодное отношение к Рождеству: я стараюсь его игнорировать. Старомодное на шотландский манер, не на английский, конечно же.

Теперь-то все не так, глубокий поклон телевизору, очень дорогим игрушкам, назойливой рекламе и тирании детских слез, но даже я еще помню время, когда люди охотно работали на Рождество, чтобы получить лишний выходной в Хогманей. [47] Теперь все не так, но Рождество я ненавижу по-прежнему. Чушь и плешь, и все такое.

Я не хотел оставаться и принимать Рика Тамбера, но не хотел и куда-то там ехать. Да и куда же ехать в такую погоду. А еще мы с Макканном имеем обычай устраивать в субботу турне по пабам, и я его не предупредил, что уезжаю. Если я возьму вот так и смоюсь, это будет просто неприлично.

Я снова понюхал свои пальцы, думая о Бетти, а еще о том, хочется ли мне спуститься в крипту, потолкаться в студии. Работать было над чем, но уж очень не хотелось. В окна спальни хлестал дождь. Я включил охранный монитор и пробежался по его каналам. От одного вида серых, мокрых дверей и стен можно было впасть в клиническую депрессию.

Потом Уэс и вправду расставил по своему дому камеры. Через некоторое время люди перестали к нему ходить; не знаю, может, этого он и добивался. Я таки отодрал Джасмин – к нашему обоюдному разочарованию. Последующие попытки дали примерно тот же результат – ну не подходили мы друг другу, и все тут. Уходя от меня, чтобы солировать в какой-то панк-группе, Джас прихватила свою шоферскую форму (слава еще богу, что машину оставила). Позднее она вышла за автомобильного дилера, родила ему пару детей и живет теперь вроде бы в Илфорде.

Я перещелкнул монитор на Элм-Бэнк-стрит и встрепенулся. И вгляделся в экран повнимательнее. Парень в анораке, толкавший сквозь дождь и ветер горбом нагруженную магазинную тележку, подозрительно смахивал на Крошку Томми.

Тележка топорщилась какими-то белыми цилиндрами.

Я добрался до двери изнутри в тот же самый момент, когда Томми – снаружи.

– Приветик, Джим, ну, как ты там, в порядке?

– Все отлично. Заходи. – С его тележки и с куртки обильно капала вода. – Томми, а на фига ты приволок сюда полную телегу… – я присмотрелся получше, – взбитых сливок.

В тележке было навалено штук сто, если не больше, аэрозольных упаковок оного продукта, таким количеством взбитых сливок было впору покрывать не торт, а средних размеров здание. Томми повесил мокрую куртку на стоявший поблизости стул, взглянул на свои сокровища и заговорщицки прошептал:

– Веселящий газ.

– Ты что, Томми, это же сливки. За веселящим газом нужно обращаться к дантистам, а не в молочный отдел «Теско». [48]

– Не, не, – замотал головою Томми, вытягивая из тележки закапанную дождем банку. – Газ, он там тоже есть, эта зараза, которая выталкивает сливки наружу. Веселящий газ, закись азота.

– Да? – Я тоже взял одну из банок и начал ее рассматривать. – Ты уверен?

На этикетке был положенный список ингредиентов; ну да, вот оно, пропеллант – закись азота. Инес, Дейв, Кристина и я экспериментировали как-то с веселящим газом, в Мадриде, что ли. Странная штука.

– На все сто. Один мой знакомый говорил, его брат читал про это в «Сайнтифик америкен».

– Ничего себе.

– Хочешь попробовать?

– М-м-м, да не особенно, а ты, если хочешь, давай, я тебе мешать не буду. Чего мы тут у дверей торчим, пошли внутрь.

Обогреватель работал на полную катушку; в попытке если уж не заглушить, так хотя бы немного скрасить его утробное гудение я поставил на проигрыватель какой-то григорианский хорал. Мы с Томми придвинули свои кресла совсем близко к соплу, только-только чтобы не поджариться. Томми снял носки и повесил их сушиться на тележку, с немалым трудом втащенную нами по ступенькам.