Я попытался сделать что-нибудь более яркое, более заметное, и довольно долго мне казалось, что у меня все отлично получается. Упорная работа и милость судьбы помогли мне превратиться из уродливого ничто в некрасивого рок-идола, я заработал много денег, я посмотрел на мир; то, что я делал, нравилось людям, забавляло их, иногда – шокировало. Я мог создавать хорошие вещи, я мог стать чем-то значительным, победить унылую неизбежность предначертанной мне судьбы. Пусть даже я не мог стать красивым – я мог порождать красоту.

Но каждый раз, когда мне начинало казаться, что все это надежно доказано, случалось нечто непредвиденное, и я оставался на пепелище в окружении мертвых, сломанных надежд; ошеломленный и недоумевающий, я глядел на очередное доказательство своей заразной, летальной нескладности. Призрак на пиру, ангел смерти и разрушения, вот что я такое. Вечный неудачник, меченный своей жуткой внешностью, подобно какому-нибудь ядовитому насекомому, чья яркая, бросающаяся в глаза окраска говорит потенциальным хищникам, что с этой тварью лучше не связываться. Я смошенничал, я проигнорировал громко и ясно выраженную волю природы, я сам создал себе везение и – сам того не подозревая – переложил свое гибельное невезение на других.

Я добрался пешком до Большой Западной дороги и сел там на автобус, идущий в Олд-Килпатрик. По какой-то не совсем ясной причине я должен был идти пешком либо ловить автобусы и попутки; я напрочь отвергал поезда и такси, я хотел начать свой путь здесь и сейчас, встать и идти и двигаться все дальше и дальше в этом не спланированном, но предрешенном путешествии, конечная цель которого была жестко и бесповоротно определена.

Возможно, я руководствовался самой обычной ностальгией, воспоминанием о том разе, когда мы, шайка старшеклассников из Фергюсли, рванули автобусами и на попутках в эту же самую сторону с намерением добраться до… Крианлариха, Обана, Малла, докуда денег хватит. В конечном итоге мы вышли на берег Лох-Лолинз, разбили лагерь и дрожали под дождем, счищая щепками грязь со своей выходной обуви и предаваясь размышлениям, не найдется ли тут какой-нибудь гостиничный бар, откуда нас не вышвырнут прямо с порога.

Бог с ним со всем. Мокрые улицы, северный ветер, тускло поблескивающие здания и бегущие по ярко-синему небу облака вывели меня к широкой дороге, вечно стремящейся через холмы, по берегу Клайда и дальше, и дальше, и дальше. Садясь в автобус, я ни о чем уже больше не думал; мой мозг словно пророс ржавчиной, намертво заглох, окоченел.

Я смотрел на лица других пассажиров, слушал их разговоры. Все они казались настоящими, разумными, нормальными, было даже странно, как это затесался в их среду такой урод, как я. Эти люди тоже знали победы и поражения, приобретения и утраты, в их жизни тоже имели место сложности, происходили неожиданные изменения, и все же это была рядовка, заурядный товар из магазинчика за углом.

В то время как жизнь Дэниела Уэйра оказалась даже гротескнее, уродливее, безобразнее самых мрачных моих опасений. Мир принадлежал этим людям, я слишком долго осквернял его своим присутствием, и вот пришло время платить за эту неслыханную наглость, время признать, что жизнь права, а я кругом не прав, признать и покончить с этим несуразным существом, навечно упокоить это извращенное, чуждое жизни чудище.

Слипающимися от усталости глазами я наблюдал, как проплывают за окном дома и перекрестки, как выходят пассажиры автобуса, а на смену им входят новые, как начинает и перестает идти дождь. К Олд-Килпатрику я успел уже совсем уснуть и проснулся только на конечной остановке от толчка при торможении. Я вышел из автобуса и оказался почти что в узкой тени моста Эрскин-бридж. К югу от Клайда расстилалась холмистая, кое-где поросшая деревьями равнина; на дальнем, правом берегу проглядывала нужная мне дорога, а за ней, за последними городскими домами – высокие холмы и крутые, каменистые откосы.

Ловить попутку и удить рыбу; трудно сказать, какое из этих занятий действует на мозг более отупляюще. Будь обстоятельства иными, я бы мгновенно начал дергаться, но сейчас эта беспросветная, почти гипнотизирующая мутота не вызвала у меня никакого протеста. Я провожал глазами сворачивающие на запад машины, я стоял, вытянув руку с поднятым большим пальцем, и прилежно старался выглядеть человеком абсолютно безвредным, психически здоровым и не склонным к насилию. Не знаю уж, как это выглядело со стороны, но за пару часов мимо меня проехала уйма машин, и ни одна из них не остановилась.

Дерево, под которым я переждал внезапно хлынувший ливень, не давало практически никакого укрытия; я кутался в свою шинельку, зябко подрагивал и вяло удивлялся, ну не смех ли, вот так вот прятаться от невинного дождика, когда ты твердо решил утопиться в море, как только до него доберешься. Ливень закончился, машины все так же катили на запад, запутавшееся в облаках солнце постепенно клонилось к дельте и горам Аргилла.

Я думал о Кристине, а затем сделал над собой усилие и перестал, начал думать о Дейви. Я никак не мог вспомнить его таким, каким он был, я все время видел его фотографию, вспоминал, как звучали в той или другой песне его гитара и голос, как он выглядел на видеозаписях. Потом я начал думать о Макканне, о Крошке Томми, о Бетти, о Рике Тамбере и даже – помоги, Господи, тварям Твоим гнусным – о Заме и об этом идиотском голубе. Подобно последним двенадцати годам, последние семь дней представлялись мне сплошной путаницей, сумбуром, неразберихой; приходилось с тоскою признать, что я не могу удержать в голове, мысленно упорядочить даже такой краткий промежуток времени.

И снова дождь. На этот раз я не стал никуда прятаться, хотя и понимал, что мокрого пассажира ни один водитель все равно не возьмет. Мрачный и недвижный, до нитки промокший, я смотрел, как проносятся мимо легковушки и грузовики, как бегают по их ветровым стеклам щеточки дворников, как сияют их фары, как взлетают из-под шипящих по бетону покрышек фонтанчики брызг.

Дождь прекратился.

В начале четвертого нашлась наконец хоть одна добрая душа, гаражный механик на «ленд-ровере»-пикапе. К сожалению, он мог довезти меня только до Дамбартона, какие-то несколько миль. Стоя в рекомендованном им месте, прямо на развилке, я по второму разу попал под дождь, насквозь промочивший меня получасом ранее и ушедший затем на запад.

Вторую попутку я поймал буквально через пять минут, когда только-только начало смеркаться.

– И куда ж это ты наладился?

– Айона, – сказал я.

– Ну да, понятно. Остров?

– Ага, рядом с Маллом.

– Понятно. Куришь?

Мой спаситель низко скрючился над баранкой потрепанного «хиллман-эвенджера». По виду – лет семьдесят, если не больше. От былой шевелюры остались редкие клочки белоснежного пуха. На заднем сиденье валяются какие-то свертки, пластиковый мешок с надписью «Фрейзере» и порядком засаленная войлочная шапочка с наушниками. Мешковатый костюм и сильные очки. Он ехал в Аррохар и мог скинуть меня в Тарбете, это две трети пути по западному берегу озера. Мужик протянул мне пачку «карлтона». Я был уже готов по привычке отказаться, но затем сказал: «Да, спасибо».

И взял сигарету. Старик протянул руку и вдавил автомобильную зажигалку в гнездо.

– Джон Маккандлесс, так меня звать, а тебя-то как, крохотуля?

– Дэн. Дэниел Уэйр.

– Да, Дэн, не лучший ты выбрал день кататься на попутках. – Смешок Маккандлесса сильно походил на сдавленный кашель. Зажигалка выщелкнула из гнезда, и мы закурили. Машина катила по двухполосному шоссе, направляясь к южной оконечности озера.

– Да уж точно, – согласился я.

– И чего ж это ты там забыл, на этой Айоне?

– У меня там знакомые. Еду к ним на Рождество.

– Дело хорошее. – Он на мгновение оглянулся, окинул меня цепким взглядом. – А у тебя что, сынок, нет с собой ни сумки, ни ничего?

– Нет, – сказал я, выпуская струйку дыма. От первой же затяжки у меня закружилась голова. – У меня есть там кое-какие шмотки, оставил у ребят в прошлый раз.